Война ... Как много боли и страдания в этом слове. Нет ни одной семьи, которую бы обошла стороной война. Это страшно! Но страшнее всего, что через этот ужас войны прошли дети... На их детство пришлись эвакуация, переезды, голод; кто-то потерял близких и жил в детдомах, кто-то ушел на войну подростком. Сегодня, в праздник Победы, мы публикуем ряд историй глазами детей, которые на собственном опыте знают, что такое война.
Лев Георгиевич Нуждин
Когда началась война, ему было всего восемь лет.
«Мы жили в Кирове. В том, что война будет, вообще мало кто сомневался, в том числе, и мы — восьмилетние дети. В те годы велась активная работа по патриотическому воспитанию подрастающего поколения: нам устраивали псевдовоздушные тревоги, мы сдавали нормы ГТО, каждый мальчишка моего возраста понимал, что нужно готовить себя к защите родины, потому что есть враг, который может на нее напасть. У меня были две сестры — они были старше меня на четыре и три года — и у них был такой же настрой. И все-таки объявление войны стало для нас неожиданностью: не думали мы, что она начнется летом, в июне, — все произошло раньше, чем мы предполагали. Но мы сказали себе: «Да, война. Но теперь надо ждать героической победы», — именно такие мысли возникали в сознании, по крайней мере, людей моего возраста в то время.
Помню первые месяцы: эвакуация, приезд новых людей, перестройка всей жизни, потом начался голод, холод — в тыловых условиях жилось непросто. Дети тогда быстро взрослели, мы знали: перенести все эти лишения — это наш долг перед родиной, и верили в победу.
Когда началась эвакуация, половина школ была закрыта — там открылись госпитали. Учились мы в три смены, и каждый учащийся должен был посещать и помогать эвакуированным в госпитале. В школах создавались концертные бригады, которые выступали перед ранеными. Помню, как мы, второклассники, приходили в госпитали и как раненые солдаты нас по-доброму встречали. Тогда был уже страшный голод, и к бойцам мы приходили полуголодными. Они это понимали и часто угощали нас сахаром, давали нам хлеб. Такое запоминается на всю жизнь.
В детские игры во время войны мы не играли. Многим из нас приходилось работать на заводах и в селе на собственных земельных участках, свой даже небольшой урожай позволял выжить и не умереть с голода. Бывало, что все заканчивалось несчастным случаем, когда в руки детей попадали гранаты. Но все это были не игры, а что-то вроде самоподготовки.
Войну я встретил уже без отца. Но близких и знакомых нашей семьи на фронте погибло очень много. Я с детства был всегда очень наблюдательным. Выйду вечером, сяду на лавочку и смотрю на людей. И вот каждый вечер мимо нашего дома проходила молодая пара. Удивительной красоты женщина и очень красивый мужчина. Я не знал, кто они были по профессии, где работали, я просто знал, что в определенное время они, такие счастливые и радостные, несущие свет, пройдут мимо. Было уже начало 1942 года, я как обычно сидел перед домом и снова увидел эту женщину, но не узнал ее: убитая бедой, убитая горем, она постарела за считанные часы. И мы опять встретились глазами. А потом я узнал, что она получила извещение о гибели своего мужа. Тогда я задумался: что это за горе, что это за беда так повлияли на нее — через всю жизнь эти воспоминания я пронес.
Помню, что в День победы в Кирове шел сильный дождь. Уже объявили, что мы победили, а на улице — ливень, прохладно. Когда к обеду небо очистилось, весь город высыпал на улицы. Это было стихийное шествие, люди просто шли — такая неорганизованная демонстрация. У всех было чувство великой радости — его просто не передать. Этот день мне запомнился на всю жизнь: дождь, потом солнце, праздник, весь город гуляет, радуется.»
Лидия Константиновна Сташкевич
29 июня 1941 года ей исполнилось семь лет.
«Мы жили в Дзержинске рядом с Минском. Нас было семеро детей и одна мама. Наш отец был репрессирован и расстрелян до войны. Его реабилитировали только в 1959 году. Он был единственным в Дзержинске ветеринарным фельдшером, лечил скот. Я его не помню, мне было всего три годика, когда его забрали.
Однажды я встретила человека, который знал моего отца и спросила у него: «Расскажите, пожалуйста, какой он был?» А он и говорит: «Ну, человек он был хороший, ночью позови — приедет, скотину полечит и грошей не возьмет». Вот таким был батька. Мать осталась одна. Семеро деточек: мне семь лет, Ване — пять, Томочке — три, это мои младшие. Братику Сашке было на четыре года больше, чем мне. Наши старшие девочки были комсомолками — несмотря на то что батьку репрессировали. Помню, как мама выдрала несколько кирпичей из печи, положила в холщовую тряпочку два комсомольских билета, замуровала кирпичами и забелила.
На фронт ушли те, кто успел. Это же моментально все случилось: вот Брест бомбят, буквально пять дней, и они уже здесь были. Мой крестный отец, мамин родной брат, Павлуша сел на велосипед и помчался в Борисов, там его часть была. Так и погиб на фронте.
Помню, как немцы понаехали. Мотоциклы! А я раньше этих мотоциклов и не видела никогда. У нас была тихая улица, а тут на мотоциклах — да такой шум, гам.
Сидим мы в хате, и вдруг мама говорит: «Гляньте, немец бегает». Они первое время брали у людей, что хотели. Нас семеро детей, а он бегает по нашему огороду — курей ловит, хватает за шею, раскручивает-раскручивает, и она уже задыхается, и уносит. Так мама как выскочила: «Сыночек ты мой, у меня ж семеро детей, что ж ты моих кур ловишь?» В общем, она ему не дала этих кур.
Прошло некоторое время — евреев еще не репрессировали, пришли маму хватать. Как теперь помню: она около печи пекла блины, а ее схватили и погнали прямо с младшим братиком на руках. И их загнали за колючую проволоку под открытым небом. Придумали, что у нас дома — приемник, и мы слушаем Москву. Если бы не сосед, поволжский немец, то ее бы по этой статье постреляли. Они рядом с нами жили, и мама моя шила его деткам и жене. И вот они стали ходить, просить, доказывать, что мы ни в чем не виноваты. Еле-еле переубедили.
Потом нашу Галю схватили. Сказали, что отошлют ее в концлагерь. Мама совершенно случайно узнала, что Галя сидит не в полиции — если бы в полиции, то ей бы уже хана, — а в полевой жандармерии. Там начальник очень золото любил. Вот маме и сказали, если вы имеете хоть копейку золотую, идите рано утром, называйте фамилию и просите. Раздобыли где-то монетку. Мама прибежала, встала на колени, целует его сапоги и просит, называет фамилию, плачет. А когда денежку показала — он ее хвать и в карман. И говорит: «Вэк, вэк, вэк». День, другой, на третий день рано утром прибегает Галя домой.
Немцев понаехало много — через дом немцы стояли. У нас был большой зал, отдельный, и они забрали этот зал и поставили там одного немца жить, с денщиком, прямо в нашем доме. Казарм не было, а жить же им где-то надо было. У этого немца было трое детей. Он глядел на нас и маме рассказывал про своих. Сидел, бывало, на крыльце и горевал, вспоминал свою семью, говорил, что не хотел этой войны, что это все их руководство. Они нас не притесняли. Денщик его все время в комнате сидел. А когда он выходил на улицу — у нас туалет аж в другом конце огорода был — мой брат Сашка, как обезьяна, перелезал к нему в комнату и хватал какие-то маленькие шоколадки, какие-то конфетки. Мама как узнала: «Сынок, милый, нас же расстреляют, что ж ты трогаешь?» Но он все равно не перестал лазить туда. И вот однажды денщик пошел в туалет, и вдруг кричит ему оттуда. Саша уже подумал, что он все понял, но оказалось, что его мундир зацепился за гвоздь, и он не мог никак отцепиться. Вот и позвал Сашу, чтобы тот ему помог.
Оккупация. Сидим мы вечером на печи, из света — одна лампочка под потолком еле-еле светится. Нам сказали занавесить все так, чтобы нигде никакой щелки, ни лучика света не проникло. А у нас — детей много, одеял мало. Мама что могла, на эти окна понавесила, но все равно они обнаружили щелку. Так вот сидим мы на печке, дров не было, холодно, и вдруг раздается целый ряд выстрелов — из-за того, что свет увидели. Окно разбито, и мимо нас только пули свистят. Слава богу, никого не зацепило. Мама скорее свет погасила — и на завтра уже закрывали это окошко, и свет старались не включать.
Когда началось партизанское движение, немцы вешали наших партизан — молодых мальчиков — прямо в городском сквере. Я своими детскими глазами видела, как они бедненькие, босые, разутые висят, а на груди у них доски прибиты: «я партизан», «я бандит».
Сколько себя помню, столько недоедали. Люди держали кабанчиков, держали кур, а мамочка держала корову и ходила в лес, чуть ли не за 2,5-3 километра за сеном, выкашивала, на себе носила, сушила. Но корова наша давала очень мало молока, не хватало даже нам, детям. Короче, было туго.
В 1944 году немцы умотались — нас освободили 3 июля в один день с Минском. Все бабы кричали: «Наши идут, наши идут!» Столько радости, но все шепчутся — немцев еще боятся».
Прошло более 70 лет. Казалось бы, люди должны помнить опыт прошлых лет и не наступать на одни и те же "грабли". Но, видимо, мир забыл обо всех ужасах войны и история повторяется. Украина, Сирия, Пакистан, Африка ... Неужели нам или нашим детям однажды выпадет доля пережить нечто подобное, что пережили наши бабушки и дедушки? Как долго мы будем продолжать бессмысленные войны, которые не приносят ничего, кроме хаоса и тысячи поломанных судеб?
